Патриаршие пруды - Упоминания в других статьях

Наиболее известная работа Древина — памятник баснописцу Крылову на Патриарших прудах в Москве (фигура Крылова выполнена Древиным, персонажи басен — Даниэлем Митлянским).

На пересечении с Малой Бронной находится памятник И. А. Крылову и Патриаршие пруды.

В 1910-е годы, и в 1923—1926 годах он изучал архитектуру Италии, где его особенно вдохновили работы знаменитого зодчего Андреа Палладио, чьи «Четыре книги об архитектуре» Жолтовский позднее перевел на русский язык. Идеи Ренессанса настолько глубоко потрясли Жолтовского, что он останется верен им до конца своей жизни. В своей архитектурной практике Жолтовский создает многочисленные интерпретации «в духе Палладио». Так, в 1908—1912 годах на Патриарших прудах по проекту Жолтовского возводится здание «особняка Тарасова», сповторяющее в стилевом отношении Палаццо Тьене Андеа Палладио в Виченце, но пропорции заимствует у Палаццо Дожей в Венеции. Увлёкшись Палладио, Жолтовский занимается также изучением пропорций в архитектуре и искусстве. В пропорциях золотого сечения он находит производную функцию золотого сечения (528:472), которая вошла в теорию пропорции как «функция Жолтовского».

Каба́нка - малая река в центре Москвы, левый приток реки Пресни, полностью заключена в коллектор. Вытекала из Патриарших прудов, находившихся на месте Трёхпрудного переулка, проходила по Ермолаевскому переулку, затем пересекала Садовую ул. вблизи ул. Красина и впадала в реку Пресню чуть выше реки Бубна. В старых источниках нередко можно встретить название еще одного притока Пресни – Кабаниха. Действительно ли это другой приток либо же речь идет о той же самой Кабанке, только с видоизмененным названием, однозначно сказать сложно.

Тут же мы условились идти на следующий день на лыжах. И пошло. После лыж — генеральная „Блокады“, после этого — актёрский клуб, где он играл с Маяковским на биллиарде… Словом, мы встречались каждый день и, наконец, я взмолилась и сказала, что никуда не пойду, хочу выспаться, и чтобы Миша не звонил мне сегодня. И легла рано, чуть ли не в 9 часов. Ночью (было около трёх, как оказалось потом) Оленька, которая всего этого не одобряла, конечно, разбудила меня: иди, тебя твой Булгаков зовёт к телефону. (…) Я подошла. „Оденьтесь и выйдите на крыльцо“, — загадочно сказал Миша и, не объясняя ничего, только повторял эти слова. Жил он в это время на Бол. Пироговской, а мы на Бол. Садовой, угол Мал. Бронной, в особнячке, видевшем Наполеона, с каминами, с кухней внизу, с круглыми окнами, затянутыми сиянием, словом, дело не в сиянии, а в том, что далеко друг от друга. А он повторяет — выходите на крыльцо. Под Оленькино ворчание я оделась (…) и вышла на крылечко. Луна светит страшно ярко, Миша белый в её свете стоит у крыльца. Взял под руку и на все мои вопросы и смех — прикладывает палец ко рту и молчит… Ведёт через улицу, приводит на Патриаршие пруды, доводит до одного дерева и говорит, показывая на скамейку: здесь они увидели его в первый раз. И опять — палец у рта, опять молчание… Потом пришла весна, за ней лето, я поехала в Ессентуки на месяц. Получала письма от Миши, в одном была засохшая роза и вместо фотографии — только глаза его, вырезанные из карточки… С осени 29 г, когда я вернулась, мы стали ходить с ним Ленинскую библиотеку, он в это время писал книгу (…).»